– Почему же ты раньше не сказала?

– Я присматривала за тобой, – ответила девочка, – думала…

– Не понимаю…

Я действительно не понимала. Передо мной стоял ребенок пяти лет под мощной защитой жутких страшилищ и утверждал, что он тоже пограничник. Не верить ей я не могла, но и поверить трудно. Закралась мыслишка: а что, если это очередная ловушка? Мои враги гораздо хитрее и изощреннее, чем я о них думала сначала.

– Я хотела увидеть твое истинное лицо, – в очередной раз ошарашила меня девочка.

– Я что, пряталась? – Мое удивление росло и росло. Вот сейчас зашкалит, и я сойду с ума.

– Нет, – спокойно ответила девочка, – ты не пряталась, ты носила маски. И всякий раз меняла их.

– Маски? – Может, мы с ней не понимаем друг друга? Все-таки она ребенок, а я пытаюсь говорить с ней, как со взрослой. Я присела на корточки и заглянула ей в глаза:

– Ты мне не верила?

– Я сомневалась, – серьезно ответила девочка, – мне трудно бывает разобраться.

– А теперь?

– Теперь верю.

– Почему? – допытывалась я.

– Ты сохранила дом. Те, другие, они только разрушают.

Она стояла – маленькая алая капля на изумрудно-зеленой траве. Топорщил иглы дикобраз, скалился волкокрыс, бесстрастно ждал гном. Как же нелепо они выглядели на этом сочном лугу, под бирюзово-синим небом. Совсем как в моих детских снах.

– Как же ты со всем этим справляешься? – сочувственно спросила я.

– Мне помогают. – Она протянула руку и погладила дикобраза по жесткому пучку шерсти на макушке.

Тот припал к земле, казалось, еще сильнее раздулся, панцирные пластины на его спине сомкнулись, скрыв под собой иглы, и появилось некое подобие седла, или, скорее, кресла. Волкокрыс подхватил девочку передними лапами и осторожно усадил ее. Следом взобрался гном.

– Ты со мной? – спросила девочка.

– С тобой, – не раздумывая ответила я. И почти мгновенно, подсаженная волкокрысом, оказалась рядом.

Дикобраз под нами раздулся, зеленая трава ухнула вниз, я ощутила толчок, и мы понеслись куда-то сквозь хаос, время, осколки. Я видела сверкающие искры сгоревших секунд, другую сторону вещей, темные закоулки бытия, мы ныряли в излившиеся тучи и высохшие водопады. Прошлое спаялось с будущим и настоящим, закручивались немыслимые спирали потерянного и забытого, лабиринтами расходились неиспользованные возможности и шансы… Лица, голоса, смех, обрывки, фрагменты, незавершенность, неоконченность… Как описать то, что описать невозможно? То ли и слов таких не выдумали, то ли я их не знаю.

Я услышала звуки похоронного марша, а потом увидела и одинокую трубу, издающую низкий тягучий тоскливый звук. Хотелось зажать уши и спрятать голову в коленях.

Труба приблизилась, и мы нырнули прямо в нее. Волкокрыс улетел вперед, размахивая ушами, как крыльями.

Труба поперхнулась, зашлась хриплым кашлем, куда-то в темноту прыгнул гном. Девочка взобралась с ногами на сиденье и стояла, вытянувшись в струнку, руки прижаты к бокам, лицо застывшее.

Я поднялась и резко выбросила вперед ладони. Знакомое покалывание в предплечьях, пустота внутри, собирающаяся в тугой сгусток. Выброс!

Труба лопнула, разлетелась, черные кляксы с пронзительным визгом ошметками рассыпались в стороны.

Я увидела голую равнину и пустое шоссе до горизонта, которого не было. На шоссе стоял человек, растерянный, одинокий, испуганный. Рядом на дороге валялся опрокинутый ящик, обитый красным, жалкие венки из искусственных цветов, увитые лентами с надписями «от любящих родителей», «от скорбящих родственников». Подголовник, набитый соломой, белое покрывало…

– Иди, – сказала девочка.

Дикобраз завис над дорогой, я мягко спрыгнула на шероховатый асфальт.

– Мы еще увидимся? – крикнула девочке.

– Конечно, – отозвалась она, уже пропав из виду: только голос прозвучал в ушах.

Я подошла к человеку. Не старый еще, но уже грузный, лицо багровое, влажное от пота, налитые кровью глаза. Он был в шлепанцах и спортивных штанах, вытянутых на коленях. Несвежая футболка довершала наряд.

– Где я? Где? – бормотал он, озираясь безумными глазами.

– На границе, – сказала я. – Если не хочешь остаться тут навечно, иди за мной.

О, с этим было гораздо труднее, чем с Ваней! Он то брел, опустив голову, бормоча себе под нос ругательства, то останавливался и, подняв голову вверх, грозил кому-то кулаками, то ложился и затихал, отказываясь подниматься.

Раздражал он меня ужасно. Но я терпела. Дорога казалась бесконечной. Мой подопечный норовил свернуть с шоссе на неприметные тропинки, бормотал о ремонте и объезде. Ему все-таки удалось заморочить мне голову. Мы сбились с пути.

Шоссе сменилось ухабистым проселком, петлявшим в пыльном бурьяне. Мы вышли к просевшему дому с облупившейся штукатуркой. Покойник обрадовался и заявил, что будет здесь жить.

Я не успела ничего сделать, как оказалась внутри дома, и тяжелая дверь захлопнулась, отрезая пути к отступлению.

Я узнала эти комнаты – и домотканую дорожку, и неприбранные кровати, и плотно занавешенные окна.

Низкий потолок давил прямо на плечи. Покойник бродил по комнатам, раскрывал шкафы и буфеты, урчал утробно, радуясь початым бутылкам с водкой, каким-то жалким объедкам, огрызкам и кускам несвежего хлеба.

– Поччуть, поччуть, – вскрикивал умерший. Он извлек из буфета щербатую чашку и налил в нее водки, выпил жадно, дергая кадыком, крякнул, заглянул в чашку, замер, прислушиваясь к себе. И сразу же разразился проклятиями.

В доме появилась тусклая женщина, равнодушная, отрешенная, она тоже бродила из комнаты в комнату, перебирала что-то на столе, подходила к кроватям, видимо, с целью прибрать их, но у нее опускались руки, и, махнув разочарованно, она отступала.

Я следила за ними и одновременно поглядывала на окна. Стоило только покойнику приблизиться к одному из них, как занавеска набухала черным пузырем, тянулась, причмокивала.

– Эх, заживем! – радовался он. – Вот теперь-то заживем!

Он почему-то считал этот дом своим, не понимая, что заперт в ловушке и ловушка готова сожрать все, что от него осталось. Более того, она сожрет и эту бесцветную женщину, и даже меня, если получится…

– Тебе нельзя здесь оставаться, – сказала я своему подопечному.

Он хохотнул и показал на бутылки и закуску:

– Ты это видела?! Я тут хозяин!

– Нет, – жестко ответила я, – ты тут пища.

– Много ты понимаешь!

– Побольше твоего. Опомнись, от тебя и так почти ничего не осталось.

Он смотрел на меня, тупо моргал глазами, кривил рот, недоумевая…

А смоляная темнота на месте окон пузырилась, ждала.

Так что же? Бросить его и уходить?

А что, если силой? Схватить, утащить отсюда, вернуть на дорогу, надавать по щекам, заставить, доказать…

Я бросилась за ним, он выскальзывал из моих рук мокрым угрем, ругался, орал пьяные песни. Хлопали возмущенные занавески, били по стенам, выло в трубе, содрогались стены, сквозняк вихрем завивал мусор, носились по дому маленькие смерчи.

– Что тебе до него?! – шептала темнота по углам.

– Тебе не победить…

– Насильно в рай не затащишь.

Прыгали по полу жирные кляксы, чавкали, смачно шлепались, разбрызгивая слизь.

И вдруг среди безумного хаоса раздался голос:

– Я хочу уйти!

Покойник от неожиданности плюхнулся прямо на одну из клякс, распластался, пачкая руки и пузо, замычал, пытаясь поднять голову.

– Я хочу уйти! – повторила тусклая женщина в наступившей тишине и добавила: – Пожалуйста!

Я обернулась к ней. Она смотрела невидящими глазами, но в них была такая страстная мольба!

– Я не знаю, кто вы, – говорила женщина. – Но прошу вас, спасите меня! Я больше не могу! Я не выдержу!

– Куда намылилась? – взревел покойник.

– Он сделал свой выбор, давно сделал, но он не может выбирать и за меня.

– Не может, – согласилась я, присматриваясь к женщине. Она не видела меня, не могла видеть. Потому что еще не умерла. Мертвый муж притащил ее за собой в ловушку.